НИТЬ

                                                                                  Роман

                                                                               

                                                                                 ЧАСТЬ І

 

                                                                                  1

 

«В тот июльский день, когда я умер, похолодало. Спала жара, которая мучила меня последние недели, но я этого не знал. Мое сознание то проявлялось, высвечивая какие-то с трудом узнаваемые образы, то гасло. Белый халат врача,… трубки капельницы,… страшные глаза родных,…стены лаборатории и … провал в никуда. Я не знаю, все ли сохранилось в моей памяти от того человека, которым я был в прошлой жизни. Я не знаю, но я хочу узнать, я пытаюсь это узнать, просматривая «свои» записи, мучаю родных бесконечной пыткой невысказанных вопросов, мучаю себя, разыскивая штрихи отчужденности в их добром отношении. Снова и снова задаю себе этот проклятый вопрос. Не напрасно ли родные согласились на эксперимент? Жена, сын, они не могли смириться с утратой, а тут такой случай! Они не могли предвидеть всех последствий. А я? Двадцатилетний юноша, впервые столкнувшийся с неотвратимостью потери. Разве мог я не воспользоваться предложением? Работа отца не закончена, и он должен ее завершить, говорил я себе, когда все это случилось. Он бы согласился, если бы не был уже не с нами. Согласился бы я? Еще один вопрос, на который мне предстоит найти ответ. Мое первое «я» говорит нет, второе утверждает да. Чтобы прийти к единому мнению, необходимо воскресить в памяти все эти удивительные события, изложить их на бумаге в хронологической последовательности. Кроме того, эти записи послужат свидетельством необычного эксперимента, участником которого стал я, ученый-нейрофизиолог.

Началось все с Параськи. Это была белая лабораторная крыса – шустрый смышленый зверек с великолепным розовым хвостом, с живыми черными глазами и острыми, как бритва, зубами, о свойствах которых можно было лишь догадываться, так аккуратно и осторожно брала она из рук лакомство. Любимица лаборантки Юли, Параська, в отличие от других крыс, предпочитала шнырять вверх и вниз по рукавам своей кормилицы вместо того, чтобы прозябать в уютном гнездышке и даже вольно обшаривать пыльные закутки за лабораторной мебелью. Она забиралась на плечи Юли и совала нос в пышные Юлины волосы или совершала спуски и восхождения по крутым склонам ее белого халата. Юля уже не раз «отмазывала» свою любимицу от экспериментов по вживлению электродов и от прочей «поножовщины» и потому, когда я выбрал Параську для своей работы, отступать ей было некуда. Я обещал Юле вернуть крысу не только целой и невредимой, но и значительно поумневшей, на что она лишь обреченно вздыхала.

С другой крысой, Маркизой, я работал уже неделю. Мы со Степанычем, нашим лабораторным умельцем, выстроили целый цирк в миниатюре: с лесенками и качелями, лабиринтами и потайными дверцами. Я показывал Маркизе, где лежит желанная колбаса, и обучал, как туда добраться. С каждым разом крыса добиралась до цели все легче и быстрей, и теперь, попадая в вольеру с цирком, она пулей летела по вертикальной лестнице, цеплялась за качели, раскачавшись, прыгала на площадку, по серии жердочек и лестниц добиралась до лабиринта, не задерживаясь, проскакивала его и влетала в кормушку. Мы со Степанычем организовали и другие маршруты, которые вели в никуда.

Конечно, все началось не с Параськи, а гораздо раньше. С Параськи начались наши успехи, а до них были поиски, неудачи, погибшие зверьки, эксперименты наугад, отрицающие одну идею за другой. В то время я только нащупывал пути решения проблемы искусственного наращивания нейронных структур головного мозга. Тема моих исследований звучала примерно так: «Обучение животного А навыкам, полученным особью Б путем образования новых нейронных связей у А с помощью нейрограммы, снятой с мозга Б». Эта тема была опальной у руководства института, и каждый раз, когда я пытался втолкнуть ее в план работ, на меня обрушивался шквал возражений и доказательств ее безнадежности. Особенно усердствовал профессор Червенко, молодой, перспективный ученый, тот самый Червенко, который после первых положительных результатов эксперимента стал моим главным помощником и союзником и который впоследствии сыграл такую большую роль в моей судьбе. А тогда только мой авторитет и вмешательство директора – «а может, рискнем, хотя бы ради отрицательного результата?» – позволили сохранить тему в минимальном объеме.

Тогда я был молод, хотя и постарше, чем сейчас, но так же горяч и азартен. Чем-чем, а горячностью и решительностью мой сын пошел в своего отца. Я с упорством буксира тащил свои идеи против течения, один, непонятый, осуждаемый. Было трудно. Трудно быть другим. Трудно выгребать поперек течения, когда поток несет, затягивает, когда все тело сопротивляется борьбе, когда твои соплеменники смакуют радости жизни, устроившись в самой стремнине, или дремлют, прибитые к берегу вместе с тиной и мусором. Куда ты гребешь? Зачем? Ради чего? Все ради него, того чокнутого чертика на пружинке, который прыгает внутри тебя, разгоняя сердце и будя воображение. «А бог с ним, пусть прыгает, - думал я тогда, - с ним веселее. Будем вместе отстаивать свое право быть другими. Слышите, вы, живущие по стереотипам, говорящие по написанному, пишущие по…, идущие по…, спящие по…, мыслящие по…? Ругайтесь и негодуйте, смейтесь и жалейте, презирайте и завидуйте – это плывем мы с чертиком, мы, неправильные, бракованные, тупые!» А зачем вообще куда-то грести? Почему не довериться течению? Оно само вынесет куда-нибудь, какая разница куда? В новое место, в новое время. Действительно, какая разница, куда? Или она есть, эта разница? А если обрыв, водопад, камни, гибель? Или болото, затянутое ряской? Или бурное море? Вот тогда грести будет поздно. Только тот, кто выгребает поперек течения, имеет шанс выбраться на берег, вскарабкаться на скалу и разглядеть свое будущее.

В те напряженные, сумбурные дни противостояния мы с Параськой упорно гребли против течения. Я в очередной раз откорректировал компьютерную программу копирования и собирался испытать ее на Параське. Эксперимент велся по разработанному плану. Сначала Параську запустили в вольер, где Маркиза доедала свой ловко добытый кусок колбасы. Маркизу изъяли, а колбасу заменили. Параська разволновалась. Запах, издаваемый колбасой, был впечатляющим и влекущим. Сначала крыса села столбиком посреди клетки, поджав передние лапки, оглядываясь и водя носом. Потом начала бегать по вольеру, обнюхивая стенки и углы. Я оставил крысу на ночь и утром застал ее сердитой, измученной и голодной. Накормив Параську, я понес ее на стенд, где накануне мы сняли нейрограммы Маркизы. Зверька зажали между передвижными стенками фторопластовой коробки, голову стиснули хомутом, включили аппарат. Сие наказание за непонятливость подействовало на Параську благотворно – на пару с нейронным копированием, конечно. На следующий день крыса не стала носиться по вольеру, а рванула к лесенке и уверенно, хотя и несколько неуклюже, повторила все цирковые достижения Маркизы, получив заслуженный приз. Надо ли говорить, что в тот день Параська объелась колбасой и еле дышала, лежа в своем ватном гнезде, а лаборатория ликовала. Тут же потащили на стенд Маркизу, следствием чего стало пополнение отряда Юлиных любимцев. Теперь уже две крысы наперегонки сновали по Юлиным рукавам и путались в ее пышных локонах.

Тогда я уразумел для себя одно известное правило. Под лежачий камень вода не течет. Бесполезно сидеть и ждать, когда, наконец, тебе повезет. Полезнее сразу усвоить – никогда! Везение – штука маловероятная и напрямую зависит, согласно теории вероятности, от количества попыток. А это значит, что после нескольких неудачных попыток не стоит опускать руки и все бросать. Это тот редкий случай, когда полезно ослиное упрямство, если конечно ты уверен, что в твоей идее что-то есть. Сделать свой маленький шажок в открытии мира – чем не оправдание упрямства? Чем не оправдание прожитой жизни?»

 

                                                                                      2

 

Он отложил рукопись, задумался. Его жизнь, его первая жизнь, похоже, удалась. Ее главная удача - любимая и любящая жена, родное, преданное сердечко, согревавшее его дома и вдали от дома. «Ах, Таня, Танюша, - думал он, - радость моя, боль моя!» Сколько раз она спасала его от отчаяния, когда все рушилось, и не было сил выбраться из тупика и искать новые пути, когда не видно было конца поискам и казалось, что жизнь тратится зря, коллеги правы, а он – безмозглый кретин. Но тогда оказался прав он, и это была его вторая удача – теория, доказательством которой был он сам. Третья удача – сын Максимка. Шалопай, конечно, как многие молодые люди, с детской потребностью самоутверждаться у всех и во всем. «Я и тогда его хорошо понимал, - думал Игорь, - когда мы были двумя разными людьми, и в душе никогда на него не сердился, лишь пытался иногда поправлять, чтобы сын не наделал глупостей. Сейчас он, наконец, понял меня, то есть я понял отца, а тогда я считал его добрым, но старомодным чудаком, помешанным на своей работе, осуждающим мои интересы и уж никак не способным понять меня. Теперь нам приходится вместе разбираться с моими «глупостями», глядя на них, я – его глазами, он – моими». 

Хлопнула входная дверь. Игорь-Макс вышел из кабинета в прихожую встречать Татьяну, жену и мать. Как хотелось ему обнять жену, прижать к себе, поцеловать в губы, как прежде! Сыновние чувства напрочь отвергали такую возможность. Но Игорь-Макс был счастлив уже оттого, что Таня рядом, можно смотреть на нее, слышать ее голос, встречать ее улыбку, держать за руку. Татьяна все еще окончательно не пришла в себя после смерти Игоря и нейронного облучения Макса. Она постоянно осуждала себя за то, что дала согласие скопировать в мозг сына нейрограммы отца, но в то же время понимала, что не могла запретить опыт. Она старалась не показывать вида, но подсознательно воспринимала сына не как Макса и не как Игоря, а как незнакомого человека, который ее хорошо знал. Она ничего не могла с этим поделать. С Игорем или Максом ей было легко, а с ними обоими в одном лице она не знала, как себя вести. Она не знала, что он скажет, что сделает, она не могла угадать, кто ей отвечает в каждый данный момент, муж или сын. Оставалось одно – скорее знакомиться с этим незнакомцем, привыкать к нему, пока он не разглядел, как ей тяжело и как страшно. Таня понимала, что нужна Игорю-Максу, как никогда не нужна была им в отдельности, что она его последняя надежда, его связь с миром, она одна знает, понимает его состояние, и эта мысль придавала ей сил, помогала преодолевать свои мучения. Она звала его Максом и, замечая порой грусть в его глазах, не знала, что делать, пока он не попросил: «Зови меня Игорь-Макс, а я буду звать тебя мама Таня».

Максу пора было в институт на занятия. Димка обещал принести компьютерный диск с какой-то классной программой. Димка был азартным хакером и отличным другом. Игорь быстро это понял и оценил умение Макса заводить друзей. Димкина доброжелательность и тактичность по отношению к переменам, произошедшим с Максом, к его порой странным словам и поступкам позволили тому быстро вписаться в студенческую братию.

Макс и раньше не был последним раздолбаем среди сокурсников. Игорь-Макс стал душой компании, центром пересечения силовых линий студенческого энергетического поля. Макс никогда бы не смог ощутить без отца эту ликующую радость вернувшейся молодости, наслаждение от суматошной и веселой студенческой жизни, от спущенной за час стипендии и нерастратного изобилия планов и надежд. Игорь-Макс с наслаждением слушал лекции, что не свойственно было прежде Максу.

Лекции вел Славка Малков, бывший однокурсник Игоря и его сосед по общежитию. Славка, турист, романтик, со своей гитарой был украшением любой вечеринки и центром притяжения девчонок на летней полевой практике. Он остался на кафедре после окончания института, и теперь он, Вячеслав Иванович Малков, профессор, доктор наук, преподавал Игорю нейрофизиологию, предмет, которому тот посвятил жизнь. Игорь-Макс садился на первый ряд, поближе к лектору и с удовольствием внимал ему. Вскоре стало повторяться одно и то же. Ближе к концу лекции как-то плавно и незаметно монолог преподавателя переходил в диалог его со студентом, сидящим на первом ряду, жутко увлекательный для них обоих и для всей аудитории, хотя и не всегда всем понятный. Вячеслав Иванович поражался тому, как много знаний смог вложить в сына Игорь Берестов. И не только знаний. Максим перенял идеи отца, даже стиль его мышления. Порой профессору казалось, что он слышит интонации Игоря, свойственные ему фразы и обороты, словно голосом сына говорил отец, его институтский друг. Впечатление было таким сильным, что часто Славка горячо обсуждал проблемы нейрофизиологии именно с Игорем, забывая, что перед ним его сын. Игорю же необходимо было знать, что именно в нем сохранилось от прежнего Игоря, и что было потеряно при копировании.

После одной из таких лекций, завершившихся особенно бурным и заинтересованным диалогом профессора и студента, Вячеслав Иванович долго не мог успокоиться. Он стоял на лестничной клетке, нервно курил и вспоминал Игоря Берестова. Славка так и не смирился с потерей друга, ему все так же было горько, как в день его похорон. Воспоминания накатили, бередя рану. Комната в общежитии, в которой они жили, лаборатория Игоря и его энтузиазм, с которым он рассказывал Славке о своих исследованиях. Бог мой, как Макс похож на Игоря! Потом, в последнее время они редко виделись – Игорю было некогда. Как сожалел Славка, что не разглядел во время беды, не спас, не защитил! Папироса обожгла пальцы, он бросил ее в урну.

По лестнице поднимались студенты. Это был Максим Берестов с приятелями. Макс подошел к профессору.

- Вячеслав Иванович, у нас к вам просьба.

Глаза Малкова потеплели: - Конечно, Максим, пожалуйста.

- Мой отец говорил, вы здорово играете на гитаре и поете. Не могли бы вы прийти в наш студенческий клуб, принять участие в вечере авторской песни? Малков растерялся.

- Ну, Игорь несколько преувеличивал…. Какой я певец! Я пел только в узком кругу, да и то давненько. Столько лет не брал в руки гитары… Я, поди, играть то разучился.

- Там будут все свои, как раз узкий круг. Наш клуб так и называется – «Круг друзей». Приходите, Вячеслав Иванович, соберемся, когда вам будет удобно, вспомним ваши студенческие песни – они того стоят!

Славка не мог отказать сыну Игоря. Когда он вошел в назначенный день в просторную комнату студенческого клуба, она была основательно заполнена студентами. Нестройный гул разговоров сменился радостным оживлением и возгласами приветствия, затем полной тишиной. Тут же освободился центр комнаты, откуда-то из ее глубин вынырнула гитара и поплыла по волнам рук к профессору. Славка взял гитару, пробежал пальцами по струнам, проверив настройку, помолчал, обдумывая, что спеть. Появились первые звуки. Именно появились, возникли, словно сами собой. Словно не из-под Славкиных пальцев, а откуда-то из глубины комнаты зазвучали аккорды, будто они там жили всегда, просто раньше их не слышали. Тихие звуки Славкиного голоса отозвались в душах так, словно они там жили всегда, только дремали, ожидая команды, чтобы проснуться. В этой песне пелось о том, как шелестит листвой ветер, скрипят мачты сосен, сидят друзья у костра. Простая красивая мелодия, простые мудрые слова, тихий искренний голос создавали вместе такую гармонию, такой резонанс, что комната будто уплыла, растворилась, суматошный мир перестал существовать, осталось только сладостное ощущение чистоты, красоты и добра.

Даже потом, когда песня закончилась, все боялись шелохнуться, словно стремились подольше сберечь в себе это ощущение, сохранить ту образовавшуюся ниточку взаимопонимания и доверия, тропинку между гитаристом и слушателями, по которой профессор Малков спустился к своим студентам с преподавательского Олимпа и одновременно поднялся для них на неизмеримо большую высоту. Комната продолжала пополняться слушателями, словно впитывая их в себя, песни продолжали звучать одна за другой, старые песни о морях и пиратах, о полярных летчиках и альпинистах, песни, рожденные не по заказу, а по велению души и потому живые и понятные.

Слушатели не хотели отпускать Малкова, да и сам он увлекся, вспоминая молодые годы. Наконец, он запел песню, которую сам сочинил, и которая была когда-то гимном их студенческой группы. Игорь-Макс подхватил песню, ребята вокруг с интересом слушали незнакомые слова. Вдруг Славка остановился. У него от волнения перехватило дыхание. Эти тонкости, особенности, ударения на словах, паузы и жесты – Славка был уверен, что песню с ним пел не Максим, а Игорь. Вячеслав Иванович смотрел парню в глаза, пытаясь понять, что происходит, как это возможно. Нет, конечно, перед ним был Макс. Только глаза его смеялись и с какой-то особенной теплотой и значимостью смотрели на профессора, словно он знал и понимал намного больше, чем мог знать и понимать двадцатилетний паренек.

                             

                                                                               3

 

Профессор Червенко сидел за большим заваленным бумагами столом руководителя лаборатории нейродинамики. Когда после смерти Берестова ему предложили эту должность, он растерялся. Григорий Михайлович был в курсе всех дел лаборатории, знал обо всех проводимых исследованиях и экспериментах, прекрасно видел грандиозные перспективы разработки темы – необъятные области применения, неисчерпаемые источники материалов для печатных трудов, открытия, мировые сенсации, даже, возможно, номинацию на Нобелевскую премию. Но он также знал, что эту глыбищу возможностей ему с места не столкнуть. Червенко понимал то, что не могли понять окружающие. При всей своей видности, эффектности, умении держать речь и производить впечатление, умении доказать недоказуемое и так заговорить оппонента, что он забудет, о чем спор, Червенко был бездарным ученым. Его научные успехи основывались не на уме и таланте, а на чутье и осведомленности. Григорий Михайлович был участником всех кулуарных научных бесед, обменов мнениями в институтских коридорах, знал, кто над чем работает, внимательно читал все отчеты и в этом море информации ухитрялся каким-то шестым чувством находить и вылавливать перспективные идеи, которые обвешивал мишурой и блеском до неузнаваемости и выдавал за свои. Именно поразительное чутье – его основной талант! – заставило его бросить все свои маленькие, но надежные темы и присоединиться к исследованиям Игоря, собирая алмазные крохи с грандиозного берестовского стола. То, что он опять угадал, подтверждалось этим перспективным, но пугающим назначением.

Была и еще одна проблема – Игорь-Макс. В то время, когда Григорий Михайлович примкнул к работам Берестова, он еще не знал, что Игорь болен. Да и сам Игорь не знал этого. Ему некогда было обращать внимание на свое здоровье. Что там какая-то слабость, головокружение и прочие пустяки по сравнению с грандиозностью задачи, к решению которой он подобрался так близко! Он, конечно, понимал, что повинны были в его недомогании многочисленные опыты с различными видами излучений – как не догадаться об их вреде, доставая из террариума очередную погибшую подопытную крысу! Но он не думал, что болезнь угнездилась в нем так глубоко и основательно, и продолжал лихорадочно работать. Даже тогда, когда все стало ясно, он, больной, продолжал искать средство от вредного воздействия облучения на мозг и нашел его – сложную щадящую комбинацию доз облучения и периодов реабилитации с применением регенерирующих составов. Именно это его последнее открытие и натолкнуло профессора Червенко на мысль о возможности копирования нейрограмм Игоря.

Почему он решился на это? Потому, что его чудесный план рушился. План, по которому солидная доля славы и почестей, заслуженных Берестовым, перепадала и ему, профессору Червенко, его сподвижнику и соратнику, который первым поддержал великого ученого и протянул ему руку помощи, несмотря на сомнения остальных. Да, план был великолепен, и в него никак не входила болезнь и смерть Игоря. Надеялся ли профессор на то, что двадцатилетний мальчик, обладая интеллектом отца, продолжит и завершит его работу? Такой шанс был. Оправдывались ли его надежды? В любом случае рассчитывать Григорию Михайловичу больше было не на что.

 

                                                                    * * *

Игорь-Макс медленно брел по набережной, наслаждаясь мягким теплом последних подаренных октябрем погожих дней. Ему хотелось побыть одному, поэтому после лекции он незаметно отделился от своей компании, шумно решавшей какую-то мировую проблему на ступеньках института, и спустился сюда, на набережную, защищенную от городского шума и суеты парком и речным откосом. Здесь было удивительно тихо, и Игорь-Макс наслаждался теплым речным ветерком, мягким пригревом неяркого солнца и бесшумным кружением больших, солнечно-желтых с зелеными прожилками кленовых листьев. Он облокотился на перила набережной и наблюдал за набегавшими волнами, которые у самого основания бетонной стены шуршали галькой и перекатывали комки речной травы. Игорь-Макс вспомнил сегодняшнюю лекцию профессора Малкова. Осунувшийся вид профессора, его глухой голос, странный взгляд и то, как незаинтересованно и сумбурно провел он лекцию, заставили Игоря заволноваться о его здоровье. Славка всегда отличался крепким здоровьем, но кто его знает, годы то идут.

Игорь-Макс перевел взгляд на набережную и вдруг увидел высокую худощавую фигуру в конце аллеи. Профессор Малков быстрым шагом направлялся к Игорю.

- Что-то случилось, профессор? – спросил встревожено Игорь-Макс. - Случилось, случилось. И вы мне об этом сейчас расскажете, - голос Малкова был таким же глухим, как на лекции, словно у него пересохло в горле.

Игорь-Макс напряженно молчал. Профессор показал рукой на скамейку, приглашая присесть. Они сели.

- Я знаю о том, чем занимался ваш отец, Игорь Васильевич, последние годы. Я старался быть в курсе всех его работ, ведь мы же с ним друзья, не так ли? ...были друзьями. – Малков помолчал, потом продолжил. – Его идеи о сохранении интеллекта путем копирования его в молодой мозг всегда казались мне утопией, да он и сам от них быстро отказался, не так ли? Но значение его открытия в вопросах ускорения обучения и передачи навыков от поколения к поколению неоценимо. Я знал, что были проведены удачные эксперименты по обучению обезьян, но вскоре Игоря не стало. Об опытах на человеке не было и речи. Так что же произошло? Как такое могло случиться? Ты объяснишь мне это, Макс? Или это сделаешь ты, Игорь?

Игорь-Макс тер рукой лицо, обдумывая, как смягчить потрясение, испытанное Славкой. Конечно, он догадался! Да и как он мог не догадаться, так хорошо зная Игоря? А он, Игорь, и не пытался соблюдать осторожность, не выдавать себя. Какой осел! Теперь к мучениям родных добавятся терзания друга.

- А что мне было делать? – сказал он, наконец, взглянув на профессора усталыми глазами. – Я не хотел терять отца. Я не мог его потерять, и я его сберег. В себе. Отец ничего не знал. Я ничего не знал об их намерениях, Славка, честное слово! Я бы никогда на это не согласился – рисковать Максом, чтобы спасти себя. Дикость, абсурд! А вот Григорий Михайлович решился. Кто станет осуждать его за это? Только не я.

- Ах, этот, твой бездарный и корыстный помощник. Вот прохвост!

- Я сам дал согласие, сам участвовал в эксперименте и счастлив, что все это случилось. Счастлив и как Игорь, и как Макс.

- Игорь, опомнись!

- Я уже не Игорь, Славка, я Игорь-Макс, и с этим ничего не поделаешь. Ты же сохранишь эту нашу тайну?

Славка молчал.

- Ну, Стручок, не кисни. Что такого произошло? Или ты не рад, что твой «сокамерник» Игорек покоптит еще немного небо? Вячеслав Иванович, поймите же меня правильно.

- Ладно, Берестов, будь по-твоему. Ты всегда был сумасшедшим, но сейчас ты превзошел себя – на пару со своим сынком.

Довольный разрядкой, Игорь-Макс рассмеялся радостным детским смехом. Малков с интересом и озабоченностью смотрел на него.

- Только больше никаких опытов над людьми, - сказал он. - Я возьму это под свой контроль.

- Обо мне не беспокойтесь, профессор, Игорь Васильевич этого не допустит. А вот насчет Червенко не знаю. Кстати, он уже приготовил для меня стол в моей лаборатории. Он теперь на моем месте и хочет, чтобы я продолжил работу над темой.

- Ты должен согласиться, Макс. Нельзя выпускать его из-под контроля.

- Я уже согласился. - И еще кое-что. Раз уж все это случилось, не согласился бы ты провести со мной несколько бесед в чисто научных целях? Мы должны изучить все последствия опыта – нельзя же допустить, чтобы жертвы были напрасными.

- Как раз об этом я и хотел просить вас, профессор. Я пытаюсь понять, проанализировать свои чувства, мысли и воспоминания, но мне самому, похоже, это не под силу – необходим опытный взгляд со стороны и трезвый научный анализ....